Традиции & Авангард. № 4 (7) 2020 - Литературно-художественный журнал

местными, матёрыми прозаиками и юными поэтессами, я сталкивалась-общалась едва ли не каждый день, а некоторых даже доводилось по долгу службы интервьюировать. Эх… Участие в Межобластном слёте, грамоты от Администраций и Организаций – в общем, сплошные достижения… Или, например, Иннокентий. Если он открывал рот заговорить о книгах и музыке, то говорил всегда, как свойственно потомственному технарю-интеллигенту, с дилетантским пиететом, даже с раздражающим придыханием! Как о Культуре с большой буквы, как о каком-то «пеплуме» и «Олимпе»! Если он, «сын своих родителей», мог запросто обронить: «Обожаю музеи и путешествия»… То «мой брутальный грузчик», напротив, рубил сплеча, взвешивал на руке шедевры и мнения и на глазах играючи отсекал лишнее. В двух предложениях он закручивал такое, отчего коллеги-журналистки, если вдруг удосужились прочесть свою же газетёнку, ещё долго интеллигентно-праведно охали!

По счастью, книга как раз была у него с собой на дискете, и он запросто согласился дать мне её почитать, так сказать, одной из первых. Хотела ли я быть его «одной из первых», пусть и в ломающей тело – и в глубине души уже и саму душу! – горячке? Да!

Предложил пойти выпить пива, и через полчаса мы уже сидели в баре с литературным названием «Три товарища». Однако Ремарком тут, понятно, и не пахло, место было, мягко говоря, весьма далеким от какого бы то ни было искусства вообще. Едва слыша друг друга из-за орущей неприятной музыки (а я – ещё и от температурного шума в ушах), мы оба, собственно, не знали толком, что сказать…

– О чём же именно будет ваша диссертация? – обращаюсь к нему на «вы», борясь с привычно-журналистскими интонациями.

– Платонов и Набоков, – заявляет он, как будто с треском сталкивая бильярдные шары, проверяя, произведёт ли взрыв совмещение двух абсолютных антиподов.

– Но они же… – я едва лишь вздрагиваю.

– Да, – радуется он, не давая перевести дыхание, – материя и антиматерия, антимиры. Один – хтонический дух, восславляющий вышнее. Другой – дух стиля, языком языка фиксирующий мимолётное… Как совсем сбрендивший под старость Иудушка Головлёв – антипод Дон Кихота. Но это всё литведческая хрень. А вообще – о девочках.

Тут у меня в глазах мелькает смутная тень файла, который был на дискете рядом с романом, но такое не забудешь: «Лолита», Достоевский и Набоков. (Всё же не Платонов?!)

– Понятно. Но, если честно, не очень…

– Ну… вот у Набокова Долорес, – нарочито простецки говорит он, будто декламирует детские стишки, – а Достославный, ясно, тоже был этой тематики не чужд… Ну тот, со своим «чистым искусством», у него и содрал. Как вирус и антивирус. Причём антивирус, выходит, создан раньше вируса. С набоковских позиций антивирус, антиребус… Короче, группа «Тату» forever!

«При чём тут “Тату”»? – внутренне пожимаю плечами.

– Подожди, а как же тебе в универе разрешили писать об этом?!

– Да вот не столь уж и разрешили… Научное сообщество противоборствует, приходится всячески отстаивать… своих девочек.

– Нравится вам Набоков? – осторожно интересуюсь, вопрос этот для меня важен.

– Всё меньше. Платонов-то намного круче, – как будто иронизирует, но ответ верный! – А уж об антивирусе Достоевского я вообще молчу.

Забавно! И как-то загадочно даже. Многозначительно молчу и жду, что скажет дальше. Курить я бросила.

Наконец-то спрашиваю о романе.

– Да тоже о девочках… Но предупреждаю: это круче, чем Лимонов! – заявляет он вновь, наконец-то закуривая, улыбаясь, вглядываясь теперь открыто – в меня.

Заявление – зашатаешься, а скромность – врождённая…

Я опять соображаю: когда он зашёл, то приметил у меня на столе его книжку.

Вдруг вспоминаю Вику с её «викторианской» культурной продвинутостью – нарочитые её фотки в стиле «Пусть мы менты, но ментально не тупы». Когда она ещё моталась поближе, с собой она, пока на невзрачные эти наши пляжи, демонстративно, чтоб попали в кадр, таскала книжки – то пелевинские картонки, то сорокинские дерьмографии… Потом уже пошли слоны, индусы, леопарды, немыслимые храмы в непроходимых джунглях, учителя, ашрамы, носороги, единороги… – короче, совсем уже без текста. А тогда всё даже «что-то умное» постоянно пыталась мне написать: I’m thrilled, в восторге, мол, от того-то, потом от того-то, от Сенчина уже и Елизарова. Я отшучивалась: современную я не читаю, здесь я совсем винтажница и круче всех викторианка, но ЭВЛ – это другое…

Он даже откинулся на спинку стула, приобняв её рукой с дымящейся сигаретой, – жест экспансии и благородства. Но через полминуты, стряхивая пепел, заёрзал, ссутулился на краю стула. В глазах – ни тени похвальбы или столь же привычного желания «рассказать анекдот», «навешать лапши» – как будто он о чём-то далёком и мифически давнем нечаянно вспомнил и теперь вдруг это увидел в отсвете простого бокала. Уж и не знаю, что со мной, но я верю – и его словам, и его жестам.

Улыбаюсь и разглядываю его руки: они тонкие и красивые. Думаю: наверное, такие и должны быть у гениев, и не только у музыкантов. И какой там Лимонов! «Мне бы только смотреть на тебя…»

Что я ему кое-как отвечала, даже и не помню. Недомогание моё он, видимо, заметил, но, поскольку мы были едва знакомы, сделикатничал, промолчав и сократив время свидания. Выпил один бокал, а я от своего маленького едва отхлебнула.

О моём дне рождения в этот день он так и не узнал.

* * *

За рекой садилось солнце. Хотелось разогнаться и полететь прямо к уходящему в неведомые глубины оранжевому шару – так убийственно красив был этот закат.

Асфальтовая дорога всё же оказалась не очень ровной, и велосипед, подскакивая на выбоинах, звенел всеми своими деталями. «Как бы не угробить его тут», – пронеслось у меня в голове, и тут же, в нескольких мет рах впереди, показалась широкая просёлочная дорога, уходящая от магистрали в сторону леса, и я сползла на неё.

С этой дороги вскоре свернула на внятную одноколейную тропку, ведущую по обочинам полей к подлеску. Поначалу ехать среди лопухов и чертополоха, клёнов и орешника было легко и прикольно – велик всё же и для езды по пересечённой местности. Как ни странно, у меня без особых усилий получалось, не сбавляя скорости, лавировать меж обступающих с обеих сторон зарослей, приятно чиркающих и бьющих по ногам и крыльям – подсохшие, как бы ощутимо горькие репейник, полынь, цикорий (Жанка пьёт его «для похудания»), кустистые ромашки с полуоблетевшими лепестками (только мои любимые не аптечные, что назывались раньше «маточной травой» – от латинского matrix, а элегантно-одиночные луговые), просто высокая полевая трава… Вот настоящее стерео: тут и там – то тут, то там!.. Да, прикольно – как вся эта мелькающая поросль слегка колет кожу на икрах…

Скрипение рессор, поскрипывание руля, странное, но приятное чувство руля,